|
Глава 11. Степан оказывается в Стамбуле. Тяжелая болезнь.
- Быстрее, быстрее! Не толпитесь у трапа, словно бараны! - огромный янычар стоял, подбоченившись на палубе парусника и лениво покрикивал на нас, мальчишек, собранных агой со всего невольничьего рынка Кафы. Гуськом, боясь оступиться, поднимались мы на палубу большого трехмачтового корабля по шатким сходням. Лениво колыхала волна шапку грязной пены между смоляным бортом парусника и стенкой причала, поросшей длинными нитями водорослей. Медузы парили в толще воды, непривычные запахи сырости и еще чего-то наполняли воздух. - Эй, Селим! - кричал командиру отряда янычаров, сопровождавшего нас в порт, здоровяк на палубе, - Что-то маловато мальчишек вы привели. В прошлый раз Мустафа-ага больше смог собрать эджем-оглалы[1]. - В этом году собаки татарские неудачно в казачину сходили! - заслоняясь ладонью от слепящего солнца, отвечал янычар, одетый в островерхую шапку, шитую серебром и безрукавку, распахнутую на мускулистой волосатой груди, - Мало ясыря пригнали! Шлепая босыми ногами по выскобленным до бела доскам палубы, огибая мачты и наклоняясь под снастями, подгоняемые окриками янычар, двигаемся вглубь корабля. Бросив последний взгляд на плоские крыши Кафы, иглы минаретов, подернутые голубой дымкой и невысокие горы вокруг города, крутым трапом опускаемся в темный трюм. Закрывается люк за последним из пленников. Сырой мрак окутывает нас. - Степан. Ну? Как ты себя чувствуешь? - издалека, словно сквозь туман доносится до моего сознания чей то голос. Чувствую, как узкая ладонь приподнимает голову. Цокнуло о зубы олово кружки. Освежающая влага течет в пересохшее горло, измученное непреходящей жаждой. Едва парусник, на который нас погрузили, вышел в открытое море, разразилась жесточайшая буря. Жалобно скрипя и кренясь, корабль взбирался на крутую волну, чтобы затем рухнуть вниз. Волны с силой ударяли в борт, всякий раз грозя перевернуть судно. Все мы, непривычные к морю мальчишки, жестоко страдали от качки. Мое плечо воспалилось и спустя небольшое время лихорадка свалила меня с ног. Нас не выпускали на палубу и душный спертый воздух трюма только усугублял мое положение. Вскоре мне стало совсем плохо. Время от времени я проваливался в состояние забытья. В такие минуты я не осознавал где я и что со мною. Мне то чудилось, что я дома, на хуторе у отца, то в Братской школе, в Киеве, то вдруг казалось, что стою на кургане, у жарко полыхающей "фигуры". Языки пламени становятся все ближе, наконец охватывают и меня. Все тело горит, я хочу бежать, но не могу сойти с места. Струя живительной влаги, остужая пересохшее горло, возвращает меня в реальность. Открываю глаза и вижу над собою Карпа. Этот худощавый четырнадцатилетний мальчишка ухаживает за мною словно мать за младенцем. Остальные помогают ему, кто как может. - Немного приподнимись, Степан, - отставив кружку, Карпо вместе с еще одним пареньком, конопатым круглолицым Дмитром осторожно помогают мне сесть. Бережно снимают сорочку. - Да. Ну тебя и угораздило, - удрученно присвистнул Дмитро, разглядывая мое плечо, которое распухло, вдвое увеличившись в объеме. Кожа на нем стала синюшного цвета и матово блестела. - Сейчас бы мази, которую моя бабка готовит, - растерянно чесал в затылке Карпо. - А может, туркам скажем? - вопросительно посмотрел Дмитро на того, - Небось, лекарь у них есть? - Ты думаешь, они его лечить будут? В море выбросят и дело с концом. Мальчишки удрученно замолчали. Через пару дней шторм утих. Парусник скользил по волнам, слегка покачиваясь. Я то приходил в себя, то вновь впадал в забытье. Мои товарищи спрятали меня в глубине трюма, подальше от глаз турка, три раза в день приносившего еду. Все старались подсунуть мне кусочек повкуснее да посытнее. Однако их старания были напрасны. Я испытывал полое отвращение к пище. Прошло еще немного времени. И вот однажды в один из спокойных дней люк трюма распахнулся, впустив в ставший привычным мрак слепящий солнечный луч. Спустя мгновение проем люка заслонила коренастая фигура. - Эй вы, надежда и опора престола падишаха, - прогудел насмешливый голос янычара, первым встретившего нас на паруснике, - Быстро вылезайте! Один за другим, робко оглядываясь, поднимались мои товарищи на палубу. Последним, с помощью Карпа и Дмитра выбрался и я. Вдохнув полной грудью свежий воздух, огляделся по сторонам. Диковинный вид предстал перед моими глазами. Широкий пролив разделял два холмистых берега. Наш парусник стоял у массивной причальной стенки. Справа и слева, сколько было видно глазу, высился лес мачт. Вверх, по склонам холмов вились кривые улочки, между черепичных крыш вздымались купола мечетей, протыкали небо тонкие башни минаретов. Чуть правее и выше среди изумрудной зелени высились беломраморные колоны, подпирающие великолепные своды роскошного дворца. Противоположный берег был весь покрыт масличными рощами и виноградными плантациями, среди которых виднелись невысокие хижины крестьян. До ушей доносился многоязычный шум торгового порта. - А это что еще за дохляк, - удивленно вздыбились брови янычара. - Это Степан, он плечо повредил, - с трудом подбирая татарские слова, промямлил Карпо, - У него горячка. Нахмурившись, янычар шагнул в мою сторону. Разорвав сорочку, вцепился своей медвежьей лапой в плечо. От резкой боли в глазах потемнело. Ноги подломились и спустя мгновение я понял, что лежу на палубе. - Шайтан! - выругался турок, - Надо было выбросить этого щенка за борт еще в открытом море. - Что случилось, Али? - заинтересовался второй янычар у трапа, переброшенного на причал. - Мало того, что Мустафа-ага в этом году не добрал эджем-оглалы, так тут еще один с плечом выбитым оказался. - Что, так серьезно? - Если от горячки не сдохнет, то ятаган все равно в руках держать не сможет. - А, плюнь. Одним больше, одним меньше, - махнул рукой тот, что стоял у трапа, - Оставь его в порту. Пусть додыхает. И вновь мое сознание потонуло в горячечном бреду. Иногда приходя в себя, я с удивлением замечал снующих в разных направлениях людей, одетых в диковинные одежды и говорящих на непонятных языках. Чужое безоблачное небо равнодушно взирало на меня. Плескались где-то недалеко волны, ударяясь в стенку причала. Я вдруг осознавал, что сижу, прислонившись к какой-то каменной стенке. Вокруг меня ящики, канаты, бочки. Какие-то голые по пояс люди, лоснясь от пота, тащат на спинах по шаткому трапу огромные тюки. Напротив, в снастях парусника, между мачт запуталось слепящее солнце. И вновь стремительное падение во тьму. В очередной раз я пришел в себя, почувствовав прикосновение к своему лбу чего-то влажного. С трудом открыв глаза, увидел собачью морду. Пес вылизывал мое лицо, чуть слышно скуля. С трудом подняв руку, я погладил собаку. - Эй, почтенный, - послышался чей-то голос. Оторвав глаза от собачьей морды, я посмотрел на говорящего. Это был высокий сухой старик с седой бородкой в диковинных ниспадающих одеждах. На голову было накинуто что-то вроде платка, укрепленного на макушке двумя кольцами. В руке держал уздечку, рядом, понурив голову, переминался с ноги на ногу печальный ишак. Он обращался к кому-то рядом со мной. Скосив глаза, я увидел сидящего неподалеку пожилого оборванца в засаленной бесформенной чалме. Старик обращался к нему. - Чего желает уважаемый чужестранец? - оборванец, вскочив с удивительной для его возраста живостью, подобострастно кланялся старику. - Кто этот несчастный мальчишка, который так понравился моей собаке? - О, бедный, я бедный, - жалобно запричитал, словно по покойнику, оборванец, - Купил я этого мальчишку у нищих родителей, когда ему было десять лет, спасая его от голодной смерти. Не могли они его прокормить. Растил, как родного сына. Думал, что опорой будет мне в старости. Я слушал это бессовестное вранье и ощущал полное безразличие к тому, что говорит этот наглый мошенник. - Но заболел мой названый сын. Все, что я скопил за долгую жизнь, ушло на его лечение, - причитал оборванец, - Пришлось продать все имущество и даже хижину. Ничего не помогло. Не отступила болезнь, но нищета стала моим уделом. - Послушай, о, уважаемый, - прервал затянувшийся поток жалобных воплей чужеземец, - Чем же болен твой названный сын? - Лихорадка свалила его, почтенный. - Меня тронуло твое горе, - старик подозвал к себе собаку и внимательно посмотрел на меня, - Я табиб, лекарь из Эль Джазаира. В Стамбул был приглашен самим великим визирем, чтобы лечить его сына, да продлит Аллах его годы. Сейчас возвращаюсь домой. Если ты не возражаешь, я могу взять твоего названного сына с собой и попытаться его вылечить. Проходимец умело изобразил отчаяние: - О, благороднейший из чужеземцев. Ты хочешь забрать единственное утешение, которое осталось у меня в этой жизни. К тому же он мне так дорого стоил, а ты намереваешься оставить меня ни с чем. - Я тебя понял, - голос чужеземца обрел металлические нотки, - Сколько же ты хочешь за этого несчастного мальчишку? - О, благороднейший! - вновь запричитал оборванец, пряча алчный блеск в глазах, - Он мне дорог, как сын, и любовь мою невозможно оценить деньгами. Поэтому я всецело полагаюсь на твое благородство. Старик достал из глубоких складок своих одежд кошель и презрительно отсчитал несколько монет, которые бросил оборванцу. Тот мгновенно растворился в портовой толпе. Иноземец помог мне подняться с земли и бережно усадил на своего ишака... [1] Эджем-оглалы - мальчики, захватываемые турками у покоренных народов для воспитания из них преданных защитников престола султана - янычаров.
|
|